Челябинские Приюты Животных

Из позднесоветского юмора
О пагубном влиянии виртуального насилия на психику подрастающего поколения произнесено множество гневных речей, написаны тысячи обличительных статей. Однако психологи в своих суждениях по этому, казалось бы, исчерпанному вопросу далеки от единодушия.

Сам факт однозначной негативной зависимости вроде бы уже принято считать аксиомой. Несмотря на это американский исследователь Джерард Джонсон в своей недавней книге «Укрощая чудовищ» осмелился в нем усомниться, хотя сама жизнь то и дело подбрасывает аргументы в пользу общепринятой точки зрения: после каждой трагической вспышки беспричинной жестокости пресса с готовностью сообщает нам, что убийца увлекался кровавыми боевиками или компьютерными играми-стрелялками.

Эрик Харрис и Дилан Клиболд, расстрелявшие в 1999 году в школе Коламбайн двенадцать своих товарищей и учителя, а затем покончившие с собой, увлекались игрой Doom. Коди Пози, застреливший в 2004-м отца, мачеху и сводную сестру, несколько месяцев перед этим играл в Grand Theft Auto, а Чо Сын Хи, убивший тридцать два человека в Вирджинском политехническом институте, предпочитал Manhunt. И общественное мнение даже и без помощи экспертов (в которых, впрочем, тоже никогда не бывает недостатка) воспринимает их стереотипно: насмотрелись — и пошли стрелять! Такое простое объяснение для многих кажется очевидным. И нужно обладать незаурядным интеллектуальным мужеством и непредвзятостью, чтобы публично спросить: а из чего, собственно, нам это понятно?
Лучше меньше, да лучше

Задавшись этим вопросом, можно обратиться к научным исследованиям в этой области и обнаружить необъятную гору работ, самыми различными способами демонстрирующих связь между насилием в зрелищах и играх и реальным агрессивным поведением. Правда, при более детальном рассмотрении оказывается, что в ряде случаев эту связь усмотрели пресса и общество, но не сами исследователи.

В 2001 году группа ученых из Стэнфордского университета во главе с доктором Томасом Робинсоном обнаружила четкую связь между временем, которое младшие школьники тратят на телевизор и видеоигры, и агрессивностью их поведения на детской площадке: чем меньше ежедневная дань «ящику», тем реже дети дерутся и угрожают сверстникам. Исследование привлекло внимание многих массмедиа, и все они прокомментировали его сходным образом: агрессивность детей воспитывается телевизором, обрушивающим на них поток жестоких зрелищ.

Видимо, обозреватели кидались писать свои комментарии, так и не дочитав до конца саму работу: никто из них не заметил, что стэнфордские психологи специально выясняли, какую роль в обнаруженном ими эффекте играло содержание поглощаемых зрелищ. И выяснили: никакой. Дети, подолгу смотрящие телевизор, начинали пихаться и толкаться, даже если смотрели они исключительно «Телепузиков».

В 2005 году Фредерик Циммерман из Университета Вашингтона показал, что эта связь может быть долговременной. Наблюдая 1266 детей с 4- до 11-летнего возраста, он обнаружил, что заядлые телезрители гораздо чаще вырастают задирами и драчунами. Циммерман прямо говорил о том, что главная причина повышенной агрессивности — это недостаток времени у взрослых для своих детей, которым приходится коротать досуг у телевизора. Но даже некоторые агентства научных новостей, изложив полученные им цифры, уверенно продолжали: «Вероятнее всего, дело в содержании программ и фильмов...»

Однако в большинстве случаев авторы исследований влияния жестоких зрелищ на детскую агрессивность далеки от научной щепетильности докторов Робинсона и Циммермана. Еще не приступив к исследованию, они уже знают: насилие на экране — причина насилия в жизни. В некоторых исследованиях этот тезис содержался уже в самой постановке задачи: «Целью настоящей работы является демонстрация разрушительного влияния жестоких зрелищ на детскую психику...» Понятно, что ни о какой научной непредвзятости в таких случаях уже не могло быть и речи.
Ответ известен

Для получения заранее известного ответа чаще всего используются два метода. Один из них — статистическая корреляция: опросив множество детей, авторы устанавливают, например, что среди любителей фильмов со сценами насилия агрессивное поведение наблюдается заметно чаще, чем среди прочих детей. О том, что в таких исследованиях считается «агрессивным поведением», мы поговорим чуть ниже, пока же обратим внимание на их неустранимую слабость: корреляция — вещь симметричная, она не может указать, какая из двух черт является причиной, а какая — следствием. Иными словами, все подобные работы, сколько бы их ни было, можно понимать так: не жестокие зрелища делают детей агрессивными, а агрессивные (или чаще неуверенные, тревожные, социально не адаптированные) дети тянутся к жестоким зрелищам.

Впрочем, в некоторых случаях авторы пытаются как-то подкрепить это слабое звено в своих построениях. Широкую известность получило, например, лонгитюдное исследование доктора Леонарда Эрона. Опросив в 1960 году группу младших школьников, он зафиксировал, что те из них, кто любил «крутые» телепередачи, совершают, по мнению сверстников, примерно 20% всех «актов агрессии» в классе. Десять лет спустя те же самые парни были (опять-таки, по мнению их сверстников) виновны уже в 30% проступков.

Исследование выглядит вполне солидно, но начисто игнорирует культурно-психологический контекст: в 1960 году американское общество видело своих героев в людях действия, немногословных крутых парнях; 1970-й — время максимальной популярности пацифизма и отвращения к насилию, особенно в молодежной среде. Представления девятилеток 1960-го и 19-летних юношей 1970-го о том, что такое «акты агрессии», попросту несопоставимы. И в самом деле, когда «оценку одноклассников» заменили более объективными методами, в частности личностными тестами, корреляция исчезла без следа.

Другой излюбленный метод — экспериментальный: детям показывают то или иное «жестокое» зрелище, а затем регистрируют изменения в их поведении. И, как правило, успешно обнаруживают усиление агрессивности. Корректность такой модели сама по себе вызывает большие сомнения: ребенок, смотрящий по приказу чужого дядьки в непривычном, похожем на больницу месте в компании незнакомых сверстников не им выбранный фильм, — это совсем не тот ребенок, что с упоением пялится у себя дома на приключения любимых героев. И снова, как и в случае с корреляционным методом, исправление методологических пороков немедленно снижало выраженность эффекта, вплоть до его полного исчезновения или даже перехода в противоположный. Так, в 1983 году команда исследователей в максимально естественной и непринужденной обстановке показывала одной группе детей фильм с насилием, другой — без насилия, а третьей не показывали ничего. Оказалось, что дети, смотревшие «жестокий» фильм, вели себя после этого более альтруистично и лучше ладили друг с другом, чем дети из других групп.
Под горой или на вершине?

Но главный порок коренится даже не в неестественных условиях опыта, а в том, что именно считается проявлением агрессивности. Прародителем всех работ такого рода стал знаменитый эксперимент, проведенный в 1963 году Альбертом Бандурой: дети, посмотревшие фильм про то, как кто-то бьет надувного клоуна, потом били такую же куклу чаще, чем те дети, которые не видели фильма. У нас эта игрушка (специально предназначенная именно для битья) не очень популярна, поэтому сразу скажем: с таким же успехом об «агрессивности поведения» можно было бы судить по тому, сколько раз ребенок толкнул ваньку-встаньку или стукнул об пол резиновый мячик. Что, однако, не помешало работе Бандуры стать классической и породить целый ворох подобных исследований. Всем им присущ один и тот же порок: игнорирование разницы между реальным насилием и игрой.

Сами же дети не просто прекрасно чувствуют эту разницу — она для них глубоко принципиальна. Любое увлекшее их зрелище в самом деле требует немедленного выхода в игру — это даже не реакция на увиденное, а просто следующая фаза восприятия. И если дети смотрели фильм, где герой сражался с врагами, можно не сомневаться: как только погаснет экран, просмотровый зал тут же превратится в поле битвы. Но у этой азартной возни есть четкие правила — никем не сформулированные, но интуитивно ощущаемые всеми детьми. Любой выход за их рамки (например, действительно болезненный удар или укус) немедленно вызывает яростный протест и приостановку игры. Если же нарушитель будет повторять свои действия, очень скоро ему останется лишь играть с самим собой. Это справедливо не только для человеческих детей, но и для детенышей высокоорганизованных животных, в частности — котят и щенков. Однако высококвалифицированные специалисты продолжают считать (или делать вид, что считают), будто удар подушкой в веселой свалке имеет ту же психологическую природу, что и удар кастетом в подворотне. Почему же эти ученые с докторскими степенями по психологии не хотят понимать то, что ясно даже трехмесячному котенку?

«Это гора материала, но, как большинство гор, она устрашает только тогда, когда мы стоим в ее тени. Если забраться на ее вершину, она вознаграждает нас воодушевляющим новым видом», — пишет Джерард Джонс о работах, посвященных влиянию экранного насилия. Не найдя в них сколько-нибудь убедительных доказательств того, что экранное насилие может быть причиной реального, он обратился к тем, кто имеет дело с детьми: педагогам, школьным и детсадовским психологам и просто родителям. И обнаружил, что многие из них (в том числе такие именитые, как, например, доктор Хелен Смит — судебный психолог, бывший руководитель общенационального добровольного интернет-надзора за юными преступниками и автор книги «Сердце в шрамах», посвященной психике малолетних убийц) думают так же, как и он, или, по крайней мере, очень сильно сомневаются в концепции «зрелища как причины насилия». Немало скептиков нашлось и в академической среде — именно они ставят контрольные опыты, указывают на методологическую некорректность, предлагают альтернативные объяснения и в конечном счете отделяют реальное знание от расхожих предубеждений.

Но обществу эта работа словно бы и не видна. Корпоративное мнение американского научного и педагогического сообщества выражается документами вроде «Совместного заявления о влиянии экранного насилия на детей», выпущенного в июле 2000 года Американской медицинской ассоциацией, Американской академией педиатрии, Американской психиатрической ассоциацией, Американской академией домашних врачей и Американской академией психиатрии детей и подростков и позднее поддержанного обеими палатами конгресса. В нем прямо утверждается, что «жестокие зрелища могут привести к жестокости в реальной жизни», и эта позиция представлена как «консенсус сообщества публичного здравоохранения», хотя, как уже говорилось, многие виднейшие специалисты придерживаются совсем иных взглядов.

Правда, пока что усилия борцов с экранной жестокостью на государственном уровне особым успехом не увенчались: как правило, дело ограничивается декларациями, если же какой-нибудь продвинутый штат и принимает жесткие нормы, те долго не живут. Однако связь между экранным и реальным насилием прочно утвердилась в общественном сознании, и многие родители и педагоги сами пытаются оградить своих питомцев от «жестоких» игр и зрелищ.
Барби-автомат

В упомянутой уже книге Джонса приведено немало историй о том, что получается из подобных благих начинаний. Например, в еврейском детском саду в Гринвич-Виллидж были безусловно запрещены все виды игрушечного оружия, а в праздничном рассказе об исходе евреев из Египта ни единым словом не упоминались казни египетские. После рассказа детям, естественно, раздавали праздничную мацу — большие квадратные листы хрустящего хлебца. Один мальчик, взяв такой лист, внимательно посмотрел на него. Затем он зубами проделал довольно аккуратный прямоугольный вырез, откусил немного с другой стороны, повертел в руках, подравнял сзади... И вдруг принялся носиться по комнате, наводя на других детей получившееся подобие автомата и вопя «пу-пу-пу!», а те восторженно визжали и падали на пол «убитыми».

В другом случае в смертоносное оружие перевоплотилась кукла Барби: ее ноги стали рукояткой, руки — магазином, а из головы вылетали воображаемые пули. В третьем — дети хотели превратить коробку от холодильника в осажденную крепость, но мать строго сказала: «Никаких игр со стрельбой! Почему бы вам не поиграть в космический корабль?!» Так они и сделали. И едва мать уселась обратно в кресло, как услышала восторженные вопли: «Смотри! Пришельцы! Стреляй в них!»

Психолог Эрик Штайн считает: одна из задач растущей личности — научиться отличать фантазию от реальности, совершаемое в воображении — от совершаемого на самом деле. И важнейшим средством для этого служит игра, в том числе и с воображаемым оружием.

«Вы делаете для агрессии то же, что старик Фрейд сделал для сексуальности!» — сказал Джонсу один из его собеседников-психологов. В самом деле, кампания против элементов насилия в играх и зрелищах — не первая попытка общества отвратить подрастающее поколение от нежелательного поведения, убрав из его мира все, что напоминает о соблазне. В конце XIX века общество точно так же верило, что сексуальность — опасная сила, которую лучше не возбуждать и не обсуждать. Чтобы не вызывать у детей, и в особенности у подростков, ненужных и преждевременных реакций, необходимо исключить из их поля зрения все, что может наводить на мысль о сексе, отношениях полов и пр. Более всех отличалась этим викторианская Британия: в ней правила приличия требовали, чтобы ножки стола были полностью закрыты скатертью, а книги авторов-мужчин и авторов-женщин ни в коем случае не стояли на одной полке.

О том, на что толкало юных викторианских джентльменов пробуждающееся половое желание, мы лучше умолчим, напомнив лишь, что именно с этих пор в английских университетах и привилегированных частных школах прочно укоренилась традиция гомосексуализма. Потому что во всех этих случаях (как и в ходе борьбы с жестокими играми и зрелищами) людей пытались заставить делать то, что противоречит их природе, врожденным поведенческим программам.
Не объект, а субъект

Беседуя с непредубежденными учеными, с практикующими психологами и педагогами, с родителями, убеждаешься: психика ребенка — не чистый лист, на котором записывается все, что подвернется, а активная система, ищущая и выбирающая в потоке информации то, что необходимо ей в данный момент. А игра — не копирование увиденных сцен, а способ освоить и присвоить те явления и отношения, с которыми сталкивается ребенок, найти им место во внутреннем мире и научиться безопасно с ними обращаться. И игры с образами насилия тут не исключение.

Коль скоро насилие и агрессия не только существуют в этом мире, но и заложены в человеческой природе, формирующейся личности надо уметь управляться и с ними. Уметь не только защищать свою суверенность от внешних посягательств, но и контролировать собственный гнев, страх, неуверенность, капризы, облекая их в общественно приемлемые формы.

Это понимание очень близко к взглядам отечественной психологической школы. Она мало известна в США, где подавляющее большинство психологов принадлежит либо к психоаналитической, либо к бихевиористской традиции.

Бихевиоризм первоначально исходил из того, что, коль скоро мы не можем непосредственно исследовать устройство психики, надо относиться к ней как к «черному ящику»: воздействовать на него различными стимулами, регистрировать ответные реакции и пытаться найти закономерности, связывающие одно с другим. Эта программа имела один фундаментальный порок: при таком подходе поведение неизбежно рассматривается как отражение внешних стимулов. В то время как на самом деле оно всегда запускается и контролируется внутренним состоянием организма.

К чести лучших представителей бихевиористской школы, они в конце концов это поняли, пройдя через десятилетия теоретических тупиков, необъяснимых фактов и опасных рекомендаций.

Соблазнительно было бы списать слепую веру американского общества в зловещую роль экранного насилия именно на последствия господства бихевиоризма. Увы, оснований к тому нет никаких. Сегодня голоса, требующие «защитить детей от тлетворного влияния экранного насилия», раздаются у нас ничуть не реже и не тише, чем в США. Не отстает и просвещенная Европа.

Популярность никем и ничем не подтвержденной идеи «зрелища как причины насилия», видимо, имеет более глубокие и мощные причины, чем та или иная научная теория. И вероятно, одна из главных среди них — это стойкое нежелание взрослого человека-родителя впустить в сознание тот факт, что его ребенок не объект (пусть даже и самой нежной любви), а субъект, отдельное существо, обладающее собственными желаниями и вкусами.

Как пишет Джерард Джонс, борцы с виртуальным насилием любят патетически вопрошать: «что мы делаем с нашими детьми?!» — но никто из них никогда не спрашивает у самих детей, что они сами думают и зачем им это нужно.
Сергей СТЕПАНОВ